— Ну нет! Должен признаться, что время от времени, хотя это, может быть, и безумие с моей стороны, я все-таки подумываю о бегстве.

— Один из ваших сорока способов, монсеньор?

— Ну да!

— Так как мы говорим теперь по душам, — сказал Ла Раме, — то, может быть, ваше высочество согласится открыть мне один из этих сорока способов?

— С удовольствием, — ответил герцог. — Гримо, подайте пирог.

— Я слушаю, — сказал Ла Раме.

Он откинулся на спинку кресла, поднял стакан и, прищурившись, смотрел на солнце сквозь рубиновую влагу.

Герцог взглянул на часы. Еще десять минут, и они прозвонят семь раз.

Гримо поставил пирог перед принцем. Тот взял свой нож с серебряным лезвием, но Ла Раме, боясь, что он испортит такое красивое блюдо, подал ему свой, стальной.

— Благодарю, Ла Раме, — сказал герцог, беря нож.

— Ну, монсеньор, так каков же этот знаменитый способ? — сказал надзиратель.

— Хотите, я открою вам план, на который я больше всего рассчитывал и который собирался исполнить в первую очередь?

— Да, да, именно его.

— Извольте, — сказал принц, приготовляясь взрезать пирог. — Прежде всего я надеялся, что ко мне приставят такого милого человека, как вы, Ла Раме.

— Хорошо! Он у вас есть, ваше высочество. Потом?

— И я этим очень доволен.

Ла Раме поклонился.

— Потом я думал вот что, — продолжал герцог, — если меня будет сторожить такой славный малый, как Ла Раме, я постараюсь, чтобы кто-нибудь из друзей, дружба моя с которым ему неизвестна, рекомендовал ему в помощники преданного мне человека: с этим человеком мы столкуемся, и он мне поможет бежать.

— Так, так! Недурно придумано! — сказал Ла Раме.

— Не правда ли? — подхватил принц. — Можно было бы рекомендовать в помощники слугу какого-нибудь храброго дворянина, ненавидящего Мазарини, как ненавидят его все честные люди.

— Полноте, ваше высочество, — сказал Ла Раме. — Не будем говорить о политике.

— Когда около меня окажется такой человек, — продолжал принц, — он, если только будет достаточно ловок, сумеет добиться полного доверия со стороны моего надзирателя. А если тот станет доверять ему, мне можно будет сноситься с друзьями.

— Сноситься с друзьями? — воскликнул Ла Раме. — Каким же это образом?

— Да самым простым — хотя бы, например, во время игры в мяч.

— Во время игры в мяч? — проговорил Ла Раме, настораживая уши.

— Конечно, почему же нет? Я могу бросить мяч в ров, где его поднимет один человек. В мяче будет зашито письмо. А когда я с крепостной стены попрошу его перебросить мне мяч назад, он бросит другой. В этом другом мяче тоже будет письмо. Мы обменяемся мыслями, и никто ничего не заметит.

— Черт возьми! — сказал Ла Раме, почесывая затылок. — Черт возьми! Хорошо, что вы предупредили меня об этом, ваше высочество. Я буду следить за людьми, поднимающими мячи.

Герцог улыбнулся.

— Впрочем, я и тут еще не вижу большой беды, — продолжал Ла Раме. — Это только способ переписки.

— Это уже кое-что, по-моему!

— Но далеко еще не все.

— Простите! Положим, я напишу одному из друзей: «Ждите меня в такой-то день и час по ту сторону рва с двумя верховыми лошадьми»!

— Ну а дальше? — с некоторым беспокойством сказал Ла Раме. — Эти лошади ведь не крылатые и не взлетят за вами на стену.

— Эх, бог ты мой, — сказал небрежно герцог, — дело вовсе не в том, чтоб лошади взлетели на стену, а в том, чтобы я имел то, на чем мне спуститься со стены.

— Что именно?

— Веревочную лестницу.

— Отлично, — сказал Ла Раме с принужденным смехом, — но ведь веревочная лестница не письмо, ее ведь не перешлешь в мячике.

— Ее можно переслать в чем-нибудь другом.

— В другом, в чем другом?

— В пироге, например.

— В пироге? — повторил Ла Раме.

— Конечно. Предположим, что мой дворецкий Нуармон снял кондитерскую у дядюшки Марто…

— Ну? — спросил Ла Раме, задрожав.

— Ну а Ла Раме, большой лакомка, отведав его пирожки, нашел, что они у нового кондитера лучше, чем у старого, и предложил мне попробовать. Я соглашаюсь, но с тем условием, чтобы и Ла Раме отобедал со мной. Для большей свободы за обедом он отсылает сторожей и оставляет прислуживать нам одного только Гримо. А Гримо прислан сюда одним из моих друзей, он мой сообщник и готов помочь мне во всем. Побег назначен ровно на семь часов. И вот, когда до семи часов остается всего несколько минут…

— Несколько минут… — повторил Ла Раме, чувствуя, что холодный пот выступает у него на лбу.

— …Когда до семи часов остается всего несколько минут, я снимаю верхнюю корочку с пирога, — продолжал герцог, и он именно так и сделал, — и нахожу в нем два кинжала, веревочную лестницу и кляп. Я приставляю один кинжал к груди Ла Раме и говорю ему: «Милый друг, мне очень жаль, но если ты крикнешь или хоть шевельнешься, я заколю тебя!»

Как мы сказали, герцог сопровождал свои слова действиями. Теперь он стоял возле Ла Раме, приставив кинжал к его груди, с выражением, которое не позволяло тому, к кому он обращался, сомневаться в его решимости.

Между тем Гримо, как всегда безмолвный, извлек из пирога другой кинжал, лестницу и кляп.

Ла Раме с ужасом глядел на эти предметы.

— О ваше высочество! — воскликнул он, взглянув на герцога с таким растерянным видом, что будь это в другое время, тот наверное расхохотался бы. — Неужели у вас достанет духу убить меня?

— Нет, если ты не помешаешь моему побегу.

— Но, монсеньор, если я позволю вам бежать, я буду нищий!

— Я верну тебе деньги, которые ты заплатил за свою должность.

— Вы твердо решили покинуть замок?

— Черт побери!

— И что бы я вам ни сказал, вы не измените вашего решения?

— Сегодня вечером я хочу быть на свободе.

— А если я стану защищаться, буду кричать, звать на помощь?

— Тогда, клянусь честью, я убью тебя.

В эту минуту пробили часы.

— Семь часов, — сказал Гримо, до тех пор не промолвивший ни слова.

— Семь часов, — сказал герцог. — Ты видишь, я запаздываю.

Для успокоения совести Ла Раме сделал легкое движение.

Герцог нахмурил брови, и надзиратель почувствовал, что острие кинжала, проткнув платье, готово пронзить ему грудь.

— Хорошо, ваше высочество, довольно! — воскликнул он. — Я не тронусь с места.

— Поспешим, — сказал герцог.

— Монсеньор, прошу вас о последней милости, — сказал Ла Раме.

— Какой? Говори скорее!

— Свяжите меня, монсеньор!

— Зачем?

— Чтобы меня не приняли за вашего сообщника.

— Руки! — сказал Гримо.

— Нет, не так, за спиной, за спиной.

— Но чем?

— Вашим поясом, ваше высочество.

Герцог снял пояс, и Гримо постарался покрепче связать руки, как и хотел Ла Раме.

— Ноги! — сказал Гримо.

Ла Раме вытянул ноги, и Гримо, разорвав салфетку на полосы, в одну минуту скрутил их.

— Теперь шпагу, — сказал Ла Раме, — привяжите эфес к ножнам.

Герцог оторвал ленту от штанов и исполнил желание своего стража.

— А теперь, — сказал несчастный Ла Раме, — засуньте грушу мне в рот, прошу вас, иначе меня будут судить за то, что я не кричал. Засовывайте, монсеньор, засовывайте.

Гримо уже хотел было исполнить просьбу Ла Раме, но тот знаком остановил его.

— Говори! — приказал герцог.

— Если я погибну из-за вас, ваше высочество, — сказал Ла Раме, — после меня останется жена и четверо детей. Не забудьте об этом.

— Будь спокоен. Засовывай, Гримо.

В одно мгновение Ла Раме заткнули рот, положили его на пол и опрокинули несколько стульев: нужно было придать комнате такой вид, будто в ней происходила борьба. Потом Гримо вынул из карманов Ла Раме все ключи, отпер двери камеры и, выйдя с герцогом, тотчас же замкнул дверь двойным поворотом. Затем оба побежали по галерее, выходящей на малый двор. Три двери были отперты и снова заперты с поразительной быстротой, делавшей честь проворству Гримо. Наконец они добрались до дворика, где играли в мяч. Он был пуст, часовых не было, у окон никого.